Свешнев Алексей: Весна в Генуе

[…]

Разумеется, я советовался и с многими другими дипломатами и вообще современниками изображаемых событий, например, с Александром Вертинским и Корнеем Ивановичем Чуковским.

Вспоминаю о моих беседах с Чуковским, относящихся примерно к концу пятидесятых годов. Мы с писателем Павлом Нилиным стоим на дачной просеке, а среди деревьев в дрожащей солнечной теплыни идет к нам навстречу Чуковский в длинной чесучовой куртке.

- Корней Иванович идут лично, - сообщает Нилин, с удовольствием предчувствуя обмен комическими дерзостями, и громко, чтобы Чуковский все слышал, продолжает:

- Если бы они носили очки, мы могли бы смело сказать: очковая змея!

Корней Иванович останавливается против нас, сдувает прядку с крупного носа, приглаживает длинными пальцами седые волосы и нараспев восклицает:

- Мальчики! В Финляндии Леонид Андреев назвал меня гораздо лучше: Иуда из Териок.

Чуковский умеет быть юмористически беспощадным и к себе.

- Вам, людям малоинтеллигентным, конечно, неизвестно - как критик я никогда не являл собою ангела и редко ограничивался в статьях одними комплиментами.

Как-то после войны я спросил Корнея Ивановича: «Как ваши дела?»

Он насмешливо сморщил большой ноздреватый нос и ответил:

- Сперва в детской литературе было так: Чуковский и Маршак. Потом: Маршак, Михалков и Чуковский. А теперь: Михалков, Агния Барто, Маршак и др. Мои дела – «и др.»

О Чуковском Леонид Максимович Леонов однажды мне сказал:

- Корней Иванович - личность уникальная. Он прожил три жизни - и все крупно, достигнув признания. До революции был знаменитым критиком, журналистом. В семнадцатом эта полоса кончилась. И стал он детским писателем, и несколько поколений заучивали в детстве его нелепо-прекрасные стишки. И это оборвалось. И Корней Иванович утвердил себя в литературной науке, написал выдающийся труд о Некрасове, получил Ленинскую премию. А какой рассказчик! Давно бы ему не книги писать, а беседовать на дому с государственным микрофоном - ведь эпохи теснятся в его замечательной памяти! Сотни событий, историй!

Работая над сценарием, я вспомнил слова Леонова и заехал на дачу к Корнею Ивановичу.

- Дипломатическая жизнь Петрограда вас интересует? Ладно, что-нибудь вспомню. - Он выглянул в окно и увидел мою открытую «Победу», в которой было полно детей. - Куда это вы собрались?

- Купаться. На Николину гору.

- Возьмете с собой старичка?

- Почтем за честь.

… и довольно длинную.

Всю дорогу в машине Корней Иванович читал моей дочке и ее подружкам сказочку. И на пляже читал. И на обратном пути - в общей сложности часа два-три, громко лицедействуя на горячем ветру под июльским солнцем.

Разговор наш о дипломатической жизни Петрограда состоялся только к вечеру, а времени уже было в обрез - ложился он спать рано, в девять, самое позднее в десять, чтобы встать в шесть утра. А тут еще какая-то длинная испуганная девица явилась наниматься в секретари. Я знал, что у Чуковского есть секретарь. Но ему нужна была, оказывается, еще одна помощница со знанием языка, чтобы разобрать и систематизировать английскую часть его архива. Девушка ожидала на веранде, и ее веснушки в смятении пламенели под лучами закатного солнца. Корней Иванович вынес ей папку с автографами английских писателей и сказал, показывая на пожелтевший плотный лист бумаги с россыпью мелких буковок, частично зачеркнутых:

- Это стихотворение Оскара Уайльда... Его черновик... Благоволите перевести.

Девушка поняла всю тяжесть предстоящего испытания и помертвела.

- Ну-с, поскольку тут возник Уайльд, кстати, не англичанин, а ирландец, расскажу вам одну историю... Как вы знаете, в Англии я бывал не раз, а впервые туда отправился на медные деньги в качестве собственного корреспондента… одесской газетки «Копейка», - Корней Иванович сложил сардонические губы бантиком и на мгновение примолк, дабы я оценил должным образом сказанное. Затем продолжил: - По возвращении в Россию я неизменно выписывал и получал британскую прессу - даже во время первой мировой войны. В одной лондонской газете печатались тогда статьи и заметки под рубрикой: «Английские солдаты и офицеры - русским братьям по оружию». На всякий случай я эти статейки вырезал, и у меня накопился довольно обширный материалец. Был я в то время без средств - все прежние договоры с издателями из-за войны как-то распались. А тут стало известно, что у меня имеется подборка об англо-русской союзнической солидарности, и мне заказали брошюру. Разошлась она молниеносно и в известной мере меня прославила. В пятнадцатом году стали составлять делегацию для поездки в Лондон, как теперь говорят, в порядке культурного обмена. Компания образовалась довольно пестрая: министр Набоков, писатели Алексей Толстой, Василий Иванович Немирович-Данченко, брат знаменитого режиссера, и я как знаток английской жизни и автор нашумевшей брошюры. Приняли нас в Лондоне прекрасно. Были торжественные встречи, речи, все как надо. В последний вечер в нашу честь устроила банкет лондонская пресса, по-моему, в каком-то театре. Все ужинали в партере, а мы на сцене. Когда все тосты были произнесены и устроители стали тушить свет, а гости постепенно расходиться, ко мне на сцену забрался дурно выбритый тощий старик, несомненно филистимлянин, и брюзгливо заявил: «То, что пили за здоровье господина министра, - это я понимаю, за здоровье писателей, в особенности господина Толстого, - он, кажется, граф? - тоже понимаю. Но почему были подняты бокалы за вас, и не однажды, извините, вызывает с моей стороны протест. За мое здоровье следовало выпить. Ведь это я, господин Чуковский, автор всех статей под рубрикой «Английские солдаты и офицеры - русским братьям по оружию». И, запустив в меня сизым облаком отвратительно дешевой сигары, старик весело подмигнул мне и ткнул желтым пальцем в бок. - Корней Иванович опять выпятил бантиком губы и сейчас же растянул их в ласковой улыбке. - Понимаю, что прямого отношения к вашей теме мой рассказ не имеет. Изложил... для ассоциаций. - Он поднялся и на цыпочках подкрался к двери на веранду, убедился, что девица прилежно трудится над переводом автографа Оскара Уайльда, и, возвратившись ко мне, кинул, усаживаясь в креслице и вытягивая длинные ноги:

- Вспоминается еще такой случай... Вскоре после Февральской революции встретил я на Невском одного знакомого предприимчивого издателя. Взял он меня за пуговицу и говорит: «Ты, Корней, человек бывалый и вострый, на дворе революция, надо, стало быть, издать мне что-нибудь революционное - посоветуй автора». Подумал я и предлагаю: «Кропоткина издай. Во-первых, крупный ученый, географ, геолог, путешественник, во-вторых, анархист, в-третьих, князь. Так что, как ход событий ни обернись - не прогадаешь». «Так сведи меня с ним», - просит издатель. В тот же день отправились к Петру Алексеевичу Кропоткину... в дом не то датского, не то голландского посла, где он проживал в комфортабельном одиночестве, занимая весь особняк. Друг его, посол, навострил из Петрограда лыжи скоро после февраля, предчувствуя проницательно, что дело только начинается, и оставил Петру Алексеевичу посольское здание с оплаченной прислугой и винным погребом. Встретил нас Петр Алексеевич в овальном зальце сдержанно, даже чуть церемонно, как дипломат, и провел в кабинет с высокими окнами, выходящими на Неву. По-моему, князю-анархисту правилось жить в этом особняке и писать свои анархистские теории за посольским антикварным столом. Мысль об издании полного собрания его сочинений встретил Петр Алексеевич с большим удовольствием. Довольно быстро сообща мы составили план издания. И тут мой спутник стал перед Петром Алексеевичем извиняться, божиться, вздыхать, мол, сами понимаете, какое время: аванса более трех тысяч дать не могу, со всей бы душой, но не могу, нету. Кропоткин сразу насупился, смерил издателя презрительным взглядом и высокомерно заявил:

- Должно бы вам знать, уважаемый, что я революционер и за свои произведения денег не беру.

Издателю бы обрадоваться, а он заторопился уходить, и простились мы в овальном зальце со знаменитым анархистом как-то неопределенно, поспешно и смущаясь.

- Не стану я издавать твоего революционера, Корней, пусть даже он князь. Какой же это автор, если денег не берет!

Пока я записываю рассказ Корнея Ивановича, он выходит к девушке на веранду и проверяет ее перевод. Слышу его суровое резюме: «Нет, милая девушка, это никуда не годится. Перевод варварский. Не понимаю, откуда вы черпаете уверенность, что можете безнаказанно отнимать у старика время».

Девушка, сдерживая слезы, опрометью пробегает мимо меня, и ее босоножки стучат в полутьме деревянной лестницы.

- Как вам это нравится! - устремляется Корней Иванович в погоню за девицей. - Еще обиделась! А?!. Извольте сейчас же вернуться, слышите?

- Садитесь, плакса, - приказывает Чуковский. - Сейчас будем пить чай. А в наказание, - порывшись в папках, разложенных на столе, он вытягивает какую-то старую газетную вырезку и кладет ее перед девушкой, - в наказание быстренько переведите для Алексея Владимировича вот это описание генуэзского турнира между Ллойд Джорджем, Барту и Чичериным. И считайте, что экзамен мы только начали.

Девица поглядела на великого лицедея, потом на меня и расхохоталась, утирая слезы. А Корней Иванович сказал мне, ухмыляясь:

[…]