Сырыщева Татьяна: Корней Иванович

(мозаика воспоминаний о Корнее Чуковском)

* * *

- Вы добры! - сказала я ему однажды, не помню - по какому поводу.

Он подумал, ответил откровенно, как говорил почти всегда (хотя чувствовалось, что много еще носит он в себе несказанного):

- Нет, я не добр. Но я внимателен к людям, а это большая редкость.  

* * *

Мне случалось (раза два-три) ночевать в Переделкине, в одной из нижних комнат дачи Корнея Чуковского. Я "вела" в издательстве "Молодая гвардия" его книгу "Живой как жизнь" - о русском языке. Корнею Ивановичу было тогда под восемьдесят. Дни выпадали горячие, работали мы допоздна. Утром вставала я рано, семи еще не было. В семь - по уговору - поднималась по деревянной лестнице на второй этаж, где была рабочая комната Корнея Ивановича.

Постучу в дверь, бодрый высокий голос отвечает: "Войдите!" Корней Иванович часа два как на ногах и очередную порцию верстки для меня подготовил...

Вставал он каждый день в пять. Вечером обычно прощался со всеми в девять, уходил к себе, укладывался, но не всегда сразу засыпал: мучила его бессонница.  

* * *

Наработаемся с утра до отвала, нужна передышка. У меня глаза врозь глядят от усталости, мне бы только на свежем воздухе побыть, среди зелени и тишины леса... Но нет уж! Корней Иванович тянет меня в Дом творчества, что рядом с его дачей. Надо ему повидать людей, - и чем больше их, тем лучше, - поздороваться с ними, пошутить, поговорить сразу с несколькими.

Лишь изредка, сдаваясь мне, соглашался он пройти мимо заманчивых ворот Дома творчества, но не к лесу, а к железной дороге.

Там он, как мальчик, с увлечением смотрел на пробегающие поезда. Он знал, когда должен показаться товарный, когда - пассажирский поезд дальнего следования. Каждый состав, грохочущий тяжело, мелькающий запыленными вагонами или бочковатыми цистернами, был для него - радость.

Природы, мне кажется, он не любил. Идя рядом с ним по дачному лесному участку, я - по моей привычке "читать с листа" книгу земли - то и дело всматривалась в растения, зеленевшие внизу.

А Корней Иванович говорил сердито:

- Что это вы все под ноги смотрите?!  

* * *

Был он необыкновенно общителен.

В разгар нашей работы над рукописью или версткой придет кто-нибудь из домашних, скажет: там, внизу, человек двадцать - незнакомые - хотят видеть Корнея Ивановича.

Я в ужасе (мы очень торопимся, сроки издательские подгоняют), а Корней Иванович обрадованный говорит:

- Пусть поднимутся сюда!

"живого Чуковского".

А он - приветливый, радушный - начинает, как мастер своего - этого - дела, вести разговор сразу со всеми и с каждым в отдельности, да так, что всем интересно. А мне заметно и то, что вода этого случайного разговора льется на мельницу нашей с ним работы! Время не пропадает: спрашивая и получая ответ, Корней Иванович старается уточнить, проверить что-то, еще не совсем ясное ему самому в книге о русском языке.

Это бывал образец умной, живой, обогащающей гостей, не бесплодной и для хозяина беседы.

Пройдет полчаса, деликатные посетители, зная, что Корней Иванович ради них прервал спешную работу, прощаются и уходят.

И все довольны: и люди (часто - приезжие), повидавшие Корнея Чуковского, и сам он, и даже я, - ведь работа наша, в сущности, не прерывалась...  

* * *

Иногда, - глядя, как правит Корней Иванович страницу рукописи, - я не могла понять: что же его мучает? Все тут выразительно, точно, все слова на месте... Язык русский прекрасный...

- Ритм фразы не тот! - озабоченно говорит Корней Иванович.

И долго думает, ищет слово взамен зачеркнутого, медлит, приподняв над листом бумаги вечное перо... И решается, - что-то мелко пишет на полях сбоку. Всматривается, перечитывает это вслух. Снова что-то пишет.

И наконец успокаивается:

- Вот так, кажется, лучше.  

* * *

Запомнилась одна минута высокая.

Поздний вечер, мороз, чистое небо над синей поляной у спящего Дома творчества. Посреди неба - круглая голубая луна.

Мы только что закончили работу. Корней Иванович пренебрег обычаем ложиться спать в девять часов, оделся, вышел меня проводить недалеко.

Пересекаем безлюдный лесной участок, немного стоим на этой синей поляне под вековыми соснами, подняв лица к полной луне. Меховая шапка увеличивает и без того немалый рост Корнея Ивановича.

Прощаемся у ворот Дома творчества, и дальше я иду одна. Под гору к мосту, вверх по голубой снежной дороге - мимо кладбища...

Скоро полночь. Мороз, высоко в небе луна, холмы и кресты слева за кладбищенской оградой, кругом ни души, а мне не страшно: за плечами у меня крылья.  

* * *

Как-то Корней Иванович подарил мне только что вышедший сборник своих сказок.

Тут я должна сделать одно признание.

"От двух до пяти". Люблю его стихотворные переводы, его Уолта Уитмена, и вот это - не помню, чье, но многие годы ношу с собой, в памяти, эти музыкальные строки: "Леди, уж свет в небесах догорает, леди, умрем, если честь умирает, ты мне перчатку швырнула сюда, молоды были с тобой мы тогда, ждали мы чуда в лесах Ививуда... Ах как мы молоды были тогда!.."

Все это я люблю, помню, рада встретиться с этим, перечитывая.

Но каюсь: никогда не любила, никогда не полюблю детских стихов и сказок Корнея Ивановича! Объяснить это трудно. Думаю, что и в раннем детстве я бы их не приняла.

И вот я получаю этот тяжкий для меня подарок.

Быть бы мне просто вежливой или хотя бы чутко-осторожной: не солгать, но и не сказать правды... Я сказала ее своим молчанием, полным отсутствием показной радости.

И Корней Иванович понял.

Мы заговорили о чем-то другом, а подаренная мне книга стала тихо-тихо, почти незаметно уходить, прятаться от меня.

Сначала хозяин отодвинул ее в сторону. Потом положил еще дальше. Потом она спустилась со стола и затерялась в ряду других книг на нижней полке многоэтажного некрашеного стеллажа...

А я смотрела на это, как во сне, когда - оцепенелая - хочешь сделать движение, и не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.

До сих пор вспоминаю об этом со смешанным чувством неловкости, стыда, раскаянья: обидела нарядную новую книжку, любимицу почти всеобщую... И в то же время думаю: не могла бы я покривить душой! Может быть, и к чести моей, что не покривила.  

* * *

Мне рассказывали про мудрую деревенскую старуху, корившую своего ученого сына, что жил в городе замкнуто, уединенно.

- Нет в тебе светкости! - говорила она с огорчением, имея в виду светскость, общительность.

Корней Иванович "светкостью" обладал в избытке. Он любил людей, был среди них как рыба в воде, умел восхищать гибко вьющимся, полувоздушным узором тонкой, умной, непринужденной речи-беседы, умел очаровывать.

Я это особенно почувствовала в один из наших рабочих дней, за обеденным столом в Переделкине.

У кого-то из домашних было дурное настроение, на той стороне словно туча сидела - темно-сизая, безмолвная. Зато на этой стороне стола солнце так и переливалось, поигрывало вырвавшимися из-под грозового облака, необыкновенно яркими лучами. Корней Иванович точно в ударе был: разговаривал весело, вдохновенно, был внимателен и радушен, как он только мог, сиянием "светкости" уравновешивая сизую темноту обедавшей рядом тучи.

Но я знавала его и другим - гневно преображающимся, нетерпимым, способным сгоряча поразить молнией.

Как-то он с приятной улыбкой сообщил, что нашел для меня - на время моего отпуска - интересную работу: редактирование книги, помнится, сына Леонида Андреева, Кирилла Леонидовича.

Но остров отпуска моего был невелик, и обычно слетались на эту тесную временную площадку все ненаписанные стихи, все ненарисованные рисунки. Я уезжала куда-нибудь далеко - забыть о делах издательских, превратиться хоть ненадолго в себя: поэта, художника...

- Я не занимаюсь редактированием в дни отпуска! - сказала я твердо.

Что тут началось!

Молча я думала: не собираюсь отдыхать и я, - просто огораживаю высоким забором Месяц творчества, единственный в году - среди одиннадцати загроможденных заботами о чужих книгах.

С каменным лицом сидела я перед метавшим бранные слова человеком, и все эти "сволочи" пролетали мимо меня, души моей не касаясь.

Гроза стихла, и мы с Корнеем Ивановичем мирно заговорили о другом - о работе, которая нас в ту пору связывала.  

* * *

Не раз приходило мне в голову, что трудится Корней Иванович с точностью и обязательностью буквально заводскими. "Человек-завод! - думала я с восхищением. - Поднимается в пять, не мешкая включает моторы..."

Он вернулся из Англии, которую вчуже любил, бывал там в годы молодости, а на этот раз его - старика, новоиспеченного доктора - чествовали в Оксфорде: он был героем традиционной театрализованной церемонии, облачался в просторную, древнего покроя мантию, произнес приличествующую обстановке речь.

Прилетел в Москву, родные встречали его на аэродроме.

- Ну, как?.. - спросили они, ожидая первых восторженных слов о счастливой поездке.

- Я полторы недели не работал! - горестно ответил Корней Иванович.  

* * *

Одну тайну восьмидесятилетнего писателя я узнала.

Тайну не просто воли к труду, привычки к труду, необычайной в его годы, поистине дьявольской работоспособности, которой были бы вправе позавидовать молодые... Я узнала тайну железной воли Корнея Ивановича, побеждающей возрастную усталость.

Выдать вам эту тайну?

Вот что мне довелось услышать:

- Я каждое утро поднимаю над собой хлыст.  

* * *

Вспоминаю подробность разговора не со мной даже - с каким-то гостем Корней Иванович при мне разговаривал. И я особенно почувствовала в ту минуту его душевное благородство, интеллигентность в высоком, истинном смысле этого слова.

Что-то Чуковскому понадобилось, он был озабочен этим. И собеседник посоветовал ему обратиться за помощью к одному знакомому.

- Нет, - сказал Корней Иванович после недолгого раздумья. - Я не могу его об этом просить! Я кое-что для него в свое время сделал, и он может подумать, будто бы обязан исполнить мою просьбу.

Очень порадовало меня это рассуждение.  

В рабочей комнате Корнея Ивановича по-над ложем (род восточной тахты), где он отдыхал, тянулась длинная книжная полка. Книги, что стояли на ней, были у хозяина буквально под рукой. Не спалось - можно было взять любую и читать, пока веки не отяжелеют.

И книги тут были отборные. Среди них - трехтомник: "Опыты" Монтеня, размышления французского мудреца XVI века, понимавшего диалектику жизни и человеческой души. "Мишель Монтень", - называл его подчеркнуто ласково Чуковский, точно близкого друга.

Я горжусь тем, что Корней Иванович разрешал мне брать с заповедной полки - том за томом - "Опыты" Монтеня и увозить с собой в Москву. Я читала долго, делала выписки, возвращала книгу ее владельцу, брала следующий том...

Завершилась наша работа над версткой книги Корнея Ивановича "Живой как жизнь". По неписаному закону, узнанному мною еще в годы моей архитектурной молодости, когда не хватало одного дня или одной ночи для окончательной доделки проекта, - нам с Корнеем Ивановичем тоже не хватило каких-то часов, и ночь в Переделкине была для меня наполовину бессонной: пришлось проверять вставки, подклеивать их. Утром непременно надо было отвезти верстку в издательство.

Настало утро. Мы еще раз просмотрели исправления, проверили, все ли страницы на месте. Собираю вещи, на верхней площадке лестницы прощаюсь с хозяином. И тут Корней Иванович просит обождать, исчезает на мгновение, возвращается, и я вижу в руках у него затейливый, источающий тонкий запах флакон каких-то - очевидно, заморских - духов.

Надо знать мою жизнь, вылепившую нелегкий характер, знать жертвы, что я принесла литературе, вступив на эту стезю с дипломом архитектора и опытом четырехлетней счастливой работы в Баку, в мастерской Азгоспроекта. В Москве я все начала сначала, не убоялась нужды, поношенной одежды, студенческого хлеба с водой в стенах второго моего - литературного - института, где я училась в годы, трудные для всей страны: 1943-1948.

Все это надо знать, чтобы представить себе вечный мой страх, как бы кто не принял меня "за лакея". Чеховское "выдавливает из себя по каплям раба" тоже было у меня на душевном вооружении многие годы.

Я была очень усталая в минуту прощания с Корнеем Ивановичам, мысли путались от бессонницы, я еле держалась на ногах. И все же я нашла в себе силы отказаться от изящного и, конечно, ни в чем не повинного флакона.

- Я хотел... На память обо мне...

- Я вас и так не забуду! Вот вы мне Монтеня давали читать... За Монтеня спасибо великое! А это не надо...

- А вы горды! - задумчиво сказал Корней Иванович.  

* * *

Еще в ту пору, когда была я рекой подземной, года за четыре до появления первой моей, поздней книжки, Корней Иванович принял и полюбил мои стихи. Правда, это произошло не сразу. Он так и написал мне - с точностью прямоты - в августе 1961-го (уходя после обычного дня работы над книгой "Живой как жизнь", я оставила в Переделкине целую пачку своих стихотворений):

"Мне вдруг открылось (мало-помалу), что Вы - большой поэт. Я по нескольку раз прочитал каждое Ваше стихотворение - читал вслух, читал Сусанне Мар, читал один, и многое пришлось мне по душе... Очень большая у Вас душевная жизнь - и большая власть над "материалом". Все стихи - об одном, все стихи - исповедь гордого сердца, завоевывающего себе свободу и правду - любой ценой, любыми жертвами..."

Письмо это сделало меня на какое-то время счастливой. Не говорю: "навечно". Волны времени приносят новое недовольство собой, неуверенность в себе, похвалы надо оправдывать новыми трудами, и мудры были древние римляне, полагая, что поэт - всегда новобранец.

в глубоких сумерках летнего дня. Читала я, наслаждаясь чутким вниманием людей, любивших литературу кровно. И мне хочется немного больше рассказать здесь об этом импровизированном "вечере поэзии".

В Барвиху я тогда поехала не помню зачем, кажется - отвезти Корнею Ивановичу верстку книги. А врачи в назначенный час не выпустили его, донимали таинственными лечебными процедурами. И нам с Марьянной Петровной, тоже приехавшей в этот день к Чуковскому, пришлось долго томиться, бродя по дорожкам огромного санаторного парка.

Парк этот, кусок подмосковного леса, огороженный высокой оградой, за которой даже зайцы бестревожно плодятся и множатся, вспоминаю как сказочное зачарованное царство.

Откроют перед тобой дверцу в железных воротах (дежурный отыщет выписанный заранее пропуск) - и сказка начинается с первых шагов. Минут десять-пятнадцать идешь среди упирающихся в небо лип, дубов, сосен, идешь по изгибистой асфальтовой дороге - широкой, чтобы машина могла пройти, - и никто не попадается навстречу. Разве что дятел, отрывисто крикнув на лету, перекочует с дерева на дерево, застучит клювом на новом месте. И стук этот только подчеркнет разлитую кругом тишину.

Но каждая дорога к чему-нибудь да приводит. Приводила и эта асфальтовая к светлому зеркалу пруда, розоватым зданиям санатория. Там виднелись издалека люди, там был совсем другой мир - обыкновенный, не сказочный.

Сумерки неторопливо сгущались, за стволами деревьев зажглись огни санатория. Небо еще хранило солнечный свет, и между темными горами листвы высоко вверху были проложены пустынные голубые дороги.

Полумесяц, похожий на карлика в оранжевом колпаке, вышел из чащи, снял колпак и бросил его в светлую, отражавшую небо воду.

Корней Иванович велел мне читать вслух стихи - ему хотелось познакомить с ними Марьянну Петровну. И я, подбадриваемая темнотой, занавесившей мое лицо, стала читать одно стихотворение за другим, все увереннее, свободнее.

Мы шли медленно, сворачивали вместе с дорожкой вправо или влево, возвращались к оранжевой остроконечной шапке, плавающей посреди пруда. Шапка и сам карлик постепенно бледнели, выцветали, полумесяц поднимался выше и выше, а Корней Иванович, изредка тихо и чутко ронявший слово одобрения, просил, чтобы я прочитала еще вот это - что запомнил он... И это... И еще то, где шумят бакинские шелковицы и парус вонзается в небо тенистым углом...

раскрывалась под теплыми лучами дружеского внимания и желания слушать мои стихи.