Зеленая Рина: Не по порядку

Когда рассказывают или вспоминают о Корнее Ивановиче Чуковском, то получается, что у каждого человека есть свой Чуковский. И такой он для всех разный и разнообразный, и кажется странным, что все вместе — это один Корней Чуковский. Многие помнят, когда и как они встретились с ним впервые, — например, поэт Валентин Берестов помнит день и час этого знакомства, а я не могу рассказать о нашей первой встрече с Корнеем Ивановичем, потому что не помню, чтобы когда-нибудь я была с ним ним незнакома.

Вероятно, наше знакомство состоялось в то незабываемое время конца двадцатых — начала тридцатых годов, которые как-то слили тех, кто давно работал в искусстве, с теми, кто только что приобщился к нему. Плеяда самых молодых поэтов, актеров, композиторов, художников сразу ворвалась в жизнь и была с удивлением и интересом встречена знаменитыми стариками. Этим старикам было тогда от сорока до пятидесяти лет. Они много лет вершили судьбами искусства. Открывались и закрывались новые театры. На спектаклях, на премьерах, часто между зрителями возникали страстные споры, ссоры и чуть ли не драки. Спектакли 1-й студии МХАТ, студии 2-й, «Турандот» у Вахтангова, старый Таиров с новыми постановками, театр «Семперантэ», студия Шаляпина и Мейерхольд, Мейерхольд, Мейерхольд. Каждый день новые победы и поражения, новые имена: Игорь Ильинский, Яхонтов, Михаил Чехов, Рубен Симонов, Эрдман, Образцов, Шостакович, Голейзовский, Кукрыниксы... Да разве можно всех перечесть.

Среди тех, кто всегда проявлял жадный интерес ко всему новому, были Горький, Луначарский, Алексей Толстой и, конечно, Корней Иванович Чуковский. Он умел и тогда быть нам ровесником, с которым можно было дружить, не боясь его маститости, рассказывать о всех своих выдумках, планах, иногда даже неосуществимых.

Я встречалась с ним каждый раз, когда он бывал в Москве. Как-то больной Корней Иванович лежал у себя в номере гостиницы, я навестила его, потом пришел Виктор Борисович Шкловский, рассказывал о кино, о котором он знал всё на свете, потом говорили о новых московских и ленинградских премьерах, я — о премьере - «Головоногий человек» у Быкова в «Семперантэ», Корней Иванович сказал с сожалением:

- Я не решился пойти без билета.

- Корней Иванович, — говорю я, — вас же все знают. Где появитесь, все на вас только и смотрят.

- Смотрят, — объясняет Чуковский, — потому что я такой длинный.

Все мы признавались в своей застенчивости. Я сказала, что всегда сажусь в последний ряд, чтобы на меня не смотрели.

- А я, — сказал Шкловский, — когда сижу на заседании в первом ряду президиума, все время боюсь. Мне всегда кажется, что сейчас кто-то подойдет сзади, положит руку на плечо и спросит : «А ты что тут делаешь?»

Я тогда работала в Театре обозрений Дома печати, играя по десять ролей в каждом спектакле. К этому времени относятся мои первые записи детских речений, разговоров с детьми. Меня сразу и увлекло детское речевое творчество. Я делилась моими мыслями, наблюдениями и находками с Корнеем Ивановичем. Это были мои первые пробы рассказов о детях.

Мои попытки проникнуть в мир психологии ребенка, его интересов, понять его восприятие мира сроднили меня еще больше с Корнеем Ивановичем - детским поэтом. А он реагировал на это неожиданно: возил меня в библиотеки, школы, детские сады, туда, где сам должен был выступать, и я безотказно следовала за ним и выступала вместе с ним. Корней Иванович постоянно расспрашивал меня о детях, о моем общении с ними, записывал мои рассказы, иногда вдруг начинал удивляться, почему остросатирическую актрису может интересовать психология ребенка, особенности детской речи, строй его души.

«Дети так неожиданно талантливы, — говорил Корней Иванович, - что взрослый человек не может понять до конца всего богатства их чувств».

На вечере-юбилее 30-летия Детгиза Корней Иванович в своем выступлении рассказал:

«Один известный поэт вступил в соревнование с малышом, включив в свою песню четыре строчки, сочиненные маленьким мальчиком:

Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я.

И что же? Песня облетела весь мир, но все поют только те четыре строчки, которые сочинил ребенок».

Я вспоминаю о встречах и разговорах наших не по порядку, а так, как они приходят мне на память.

Когда я как-то сказала Корнею Ивановичу, что пишу сейчас стихи «в соавторстве» с четырехлетним мальчиком, он был в восторге и заставлял меня читать каждое новое стихотворение.

И я читала:

ГРОЗА

Пришла гроза, дрожали ветки,
Звенели стекла, дребезжа,
Белье промокло у соседки
От черезмёрного дождя.

Бывая в Переделкине, я непременно проходила по аллее мимо дачи Чуковских, надеясь, что вдруг он встретится мне на прогулке или выйдет из дома. Так я шла однажды мимо калитки и вдруг увидела Корнея Ивановича. «Риночка! Идите сюда скорее!» - воскликнул он. Я скорее вошла в калитку, он взял меня за руку и с очень довольным видом повел меня к дому. «Анечка, вы свободны! — закричал он. — Вот Рина приехала, и она сейчас вымоет мне голову». Потом строго спросил: «Вы умеете мыть голову?» — «Еще бы! — ответила я. -Это моя специальность». Мы быстро вошли в дом, Корней Иванович влетел в ванную комнату. Пока я осматривалась, как бы мне поудобнее усадить его перед умывальником на скамейку, как в парикмахерской, он уже снял курточку, и не успела я ничего сказать, как Корней Иванович бухнулся перед ванной прямо на пол на колени, согнулся в три погибели так, что голова его оказалась под краном. Я схватила большой кусок мыла, пустила теплую воду и стала мылить его седые густые, мягкие, как у ребенка, волосы. Пена попадала ему в глаза, я мыла лицо, уши, нос, как ребенку, а он все терпел, как настоящий ребенок.

Когда Корней Иванович стал устраивать в Переделкине на своем дачном участке праздники для ребят всей округи «Здравствуй, лето», «Прощай, лето» (о которых сейчас так много говорят и пишут), все друзья - писатели, музыканты, актеры (разумеется, и я так же, как все) - стали постоянными участниками этих праздников. Однажды на воротах дачи я увидела плакат, написанный крупными детскими каракулями: «На костре - Рина Зеленая».

В парке под голубым небом на скамейках, на траве сидели дети, взрослые, за ними стояли все обитатели окрестных поселков. Открывал праздник сам Корней Иванович. Он читал свои стихи по книжке, а дети хором вторили наизусть. Особенно трудно было «гореть» на костре в дождливый день. Корней Иванович волновался больше всех. Но я обещала ему читать до тех пор, пока дождь не кончится. Я читала, и дождь лился мне прямо в рот, но все-таки он кончался, и вот уже полетели в воздух красивые бумажные бабочки фокусников и золотые обручи жонглеров, и музыканты затрубили в блестящие трубы, и в них не лилась больше вода.

был неистощим, ему было нужно очень многое рассказать людям, и я не помню, чтобы он когда-нибудь повторялся. Но, увы, не успевала я войти и осмотреться, взять табуреточку, чтобы сесть наконец после всего и слушать Корнея Ивановича, как тут же раздавался его голос:

— Вот пришла Риночка. Она нам все расскажет и споет.

Нет, я не считала себя в числе его любимцев, я просто была любимой «долгоиграющей пластинкой». Так всегда, всю жизнь я готова была сколько угодно читать и рассказывать перед ним и его друзьями.

Перечитывая книжки Чуковского для детей или слушая его выступления перед детской аудиторией, я всегда удивлялась его светлому дару. Чуковский, который всю жизнь трудился над книгой, исследуя литературу всех родов на многих языках, настоящий ученый-книжник, создавал свои детские сказки свободными, живыми, особенными, не книжными словами, обращенными прямо к детскому сердцу. Поэтический язык детских книжечек Чуковского не придуман. Он народен в самой своей сути. И никакой дидактики, хотя в то же время говорится прямо, будто в лоб: «мой до дыр», а как это шаловливо, какая нелепица и сказочность!

Когда он читал перед детской аудиторией, его высокий певучий голос прямо завораживал детей. Он никогда не боялся, что в зале будут ходить и плохо слушать. Часто детские писатели останавливают чтение, чтобы утихомирить расшалившийся зал. Корней Иванович этого не боялся, он знал, что сам перешалит всех.

своего любимого писателя, и тогда я решила, что необходимо сделать диафильм, который мог бы быть у каждого ребенка, чтобы дети могли когда угодно смотреть на Корнея Ивановича (тогда еще не было фильма о Чуковском).

Вместе с Вл. Глоцером мы начали работать над диафильмом «Корней Иванович Чуковский». В диафильм можно было вместить всего пятьдесят маленьких кадров. Мы страдали не от отсуствия материала, а от изобилия его — что именно выбрать? Как сделать, чтобы весь сказочник поместился в этой крохотной ленте? Нужно было сделать новые снимки, снять детскую библиотеку, построенную Корнеем Ивановичем в Переделкине, его — на прогулке, его — за работой. Приезжая для съемок, мы каждый раз удивлялись, с каким терпением он относился к работе фотографов, к нашим требованиям. Он относился с большим уважением к чужому труду. Слава богу, нам удалось сделать этот диафильм. Зато все экземпляры, которые мне удавалось достать, включая полагающиеся мне две штуки авторских, Корней Иванович отнимал у меня беспощадно.

Дмитриевичем Берестовым поехали навестить больного и поздравить его. Сперва нас не хотели пропускать, но в конце концов пропустили, и мы оказались в палате у Корнея Ивановича. Тут на всех столах у него, как и дома, лежали книги, письма с незнакомыми иностранными марками, стопки чистой и исписанной бумаги.

Корней Иванович обрадовался, как маленький, нашему приходу. Едва мы успели его поздравить, как он стал приглашать больных из других палат. Первым делом Корней Иванович попросил привести больную из соседней палаты. Он знал, что тяжелое осложнение после гриппа грозило ей чуть ли не слепотой. Усадил ее, попросил сестру позвать еще других больных, санитаров и сестер. Палата заполнилась, мест уже не было, сестры и врачи стояли в коридоре. Сначала Корней Иванович попросил поэта Берестова прочесть свои стихи, но только не какие ему вздумается, именно те, которые выберет он, хозяин и устроитель этого внезапного мероприятия. Потом Чуковский представил слушателям меня и завел свою «долгоиграющую пластинку». Я читала и рассказывала. Он не пропускал ни одного места, где можно было посмеяться, хохотал и внимательно смотрел на зрителя — все ли смеются, всем ли весело. Он мне позволил рассказывать все, что я захочу даже то, чего сам пока не слышал. К новым вещам относился настороженно: а вдруг это не смешно, не забавно? — но потом успокаивался и снова смеялся. В больнице он был такой же, как всегда: жадно стремящийся к общению с людьми, полный желания радоваться и радовать других.

1976