Поиск по творчеству и критике
Cлово "COMPOSITION"
Входимость: 1. Размер: 35кб.
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Входимость: 1. Размер: 12кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 35кб.
Часть текста: своих сказок: "В писательской работе, - говорил он, - меня больше всего увлекает радость изобретения, открытия. Эту радость я впервые почувствовал, когда сочинял свои сказки, форма которых, уже не говоря о сюжетах, была в нашей литературе нова" (т. 1, с. 16) 1 . Очевидной для автора была общая ориентация этих сказок на традиции русской классической поэзии и народного поэтического творчества (в том числе детского), но никак не на те или иные конкретные произведения письменной и устной словесности. А между тем, такая связь существует. Обратимся к некоторым материалам истории "борьбы за сказку", или, точнее говоря, "борьбы со сказкой". "Муха-Цокотуха" впервые увидела свет в издательстве "Радуга" в 1924 г. В ближайшие три года "Радуга" пять раз переиздает сказку (в первых пяти изданиях под названием "Мухина свадьба"), а в 1929 г. ее печатает Госиздат. Однако к этому времени кампания по борьбе с "чуковщиной" набирает силу. Статьи, выразительно озаглавленные "Попутчики в детской литературе" 2 , "Слабый участок идеологического фронта" 3 и "О "чуковщине"" 4 , делают свое дело, и 7 марта 1929 г. папы и мамы ребятишек, посещающих Кремлевский детский сад, принимают резолюцию, в которой "Муха-Цокотуха" объявляется книгой,...
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Часть текста: у родителей которого снимал комнату некий велемудрый Равницкий, красивый человек средних лет с золотистой бородой, в очках - насколько я помню, золотых. У Равницкого было множество старинных еврейских книг, и одно время к нему приходил приземистый человек самого обыкновенного вида, про которого говорили, будто он поэт и зовут его Бялик. Лицо у него было сумрачное, глаза озабоченные. Портфели были тогда мало распространены, и он приносил к Равницкому какие-то рукописи, завернутые в газету. Тогда я не знал, что поэты могут быть озабочены, хмуры, бедны, и, признаться, не совсем верил, что Бялик - поэт. Изредка к Полинковскому вместе со мною заходил наш общий приятель Владимир Евгеньевич Жаботинский, печатавший фельетоны в газете "Одесские новости" под псевдонимом Altalena (по-итальянски: качели). Он втянул в газетную работу и меня, писал стихи, переводил итальянских поэтов (он несколько месяцев провел в Италии) и написал пьесу в стихах, из которой я и теперь помню отдельные строки. Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее. Прежде мне импонировало то, что он отлично знал английский язык и блистательно перевел "Ворона" Эдгара По, но теперь он посвятил себя родной литературе - и стал переводить Бялика. Вот тогда он стал часто посещать Равницкого, который, если я не...
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Часть текста: милая Рахиль. У меня в гимназии был товарищ Полинковский[1]. Изредка к Полинковскому вместе со мною заходил наш общий приятель Владимир Евгеньевич Жаботинский, печатавший фельетоны в газете „Одесские новости“ под псевдонимом Altalena (по-итальянски: качели). Он втянул в газетную работу и меня, писал стихи, переводил итальянских поэтов (он несколько месяцев провел в Италии) и написал пьесу в стихах, из которой я и теперь помню отдельные строки. Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром[2]. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее».[3] В следующем письме от 3 июня Чуковский добавил еще несколько штрихов: «…Я считаю его перерождение вполне естественным. Пока он не столкнулся с жизнью, он был Altalena — что по-итальянски означает качели, он писал забавные романсы. Недаром его фельетоны в „Одесских новостях“ назывались „Вскользь“ — он скользил по жизни, упиваясь ее дарами, и, казалось, был создан для радостей, всегда праздничный, всегда обаятельный. Как-то пришел он в контору „Одесских новостей“ и увидел на видном месте — икону....
Входимость: 1. Размер: 12кб.
Часть текста: Остальное все ложь и суета. А на другой день он – с непоследовательностью поэта – читал реферат именно о своем credo, об искусстве, о процессе своего творчества и рефератом этим подтвердил свои же слова: «да и что может знать о себе художник!» Не верю я автокритикам. В них художник поневоле клевещет на себя: стремясь навязать логике сердца – логику разума, он неизбежно принижает свое творчество. Больно вспомнить, как лгал на себя Гоголь, когда приписывал «Мертвым Душам» фанатически-узкую целесообразность, такую для них оскорбительную; как обижал свое вдохновение Эдгар Поэ, навязывая себе в «Philosophy of Composition» сознательное создание «Ворона», как далеко уходил от себя Суинборн в осторожных предисловиях к своим красочным и пьяным стихам. То же случилось и с Пшибышевским. Начал он с того, что «драму в человеке создают не внешние события, а он сам познает ее в душе своей. И душа его центробежна. Это значит, что от нее расходятся отражения во внешний мир, она изменяет внешние события. Прежде же она была центростремительной душою, ибо окружность жизни сбегалась к ней и воздействовала на нее; она же бессильно подчинялась ее напору»... «Старая драма есть, по Пшибышевскому, борьба индивидуальной жизни с внешними категориями: изменятся обстоятельства, другое сцепление их – и нет драмы. Ядро старой драмы – случайность. Новая драма – вся построена на борьбе индивидуума с самим собою, т. е. с категориями психическими. Себя не изменишь. Ядро новой драмы – безысходность». Вот это-то освобождение от случайного, от внешнего – и ведет к символу. Символ это – то вечное, что видит художник во временных и преходящих «формулах жизни». И «человек, который способен воссоздать в себе мир, в его цельном могуществе и красоте, который за...