Поиск по творчеству и критике
Cлово "LONG"
Входимость: 2. Размер: 22кб.
Входимость: 1. Размер: 9кб.
Входимость: 1. Размер: 24кб.
Входимость: 1. Размер: 98кб.
Входимость: 1. Размер: 53кб.
Входимость: 1. Размер: 15кб.
Входимость: 1. Размер: 24кб.
Входимость: 1. Размер: 53кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 2. Размер: 22кб.
Часть текста: великим секретом, что мы вступили в опасную зону, кишащую германскими минами, и что за нами охотится германская подводная лодка. Алексей Толстой поверил этому вздору и тотчас же, уйдя к себе в каюту, стал писать очередную корреспонденцию о германских минах в Северном море. Писал он не меньше часа. А когда кончил, мы сообщили ему, что он стал жертвой своего легковерия. Это так разгневало его, что он бросился в каюту Василия Ивановича Немировича-Данченко, который не принимал никакого участия в нашей коварной шутке. Старый, семидесятипятилетний писатель мирно почивал в комфортабельной каюте, положив на ближайшую тумбочку свои белоснежные зубы. В ослеплении гнева Толстой схватил эти ни в чем не повинные зубы и хотел бросить их в море. Мы с трудом удержали его. А незлобивый Василий Иванович, чуть получил свою челюсть обратно, мгновенно успокоился и, взяв у меня Чукоккалу, написал в ней стихотворный экспромт — о том, что сталось бы с каждым из нас, если бы и в самом деле мы натолкнулись на немецкую мину. В Северном море между Христианией и Нъю-Кестлем 1 На успокоенные воды, Порой всплывая там и тут, Следы недавней непогоды — Обломки жалкие плывут. Мелькают стаи чаек мимо, Какой-то шум, и плеск, и гул: Останки бедного Ефима 2 В зубах прожорливых акул. И — море жертв уже не просит! Но сколь ужасен этот вид: Оно — Чуковского уносит К забавам страстных нереид... Кого щадили Лодзь и Лович, Избегнув вражьих батарей, Семипудовый Немирович 3 Лежит на дне чужих морей. Но кем оседланы тритоны? Назло и бурям и ветрам, Неутомимые Вилътоны 4 Плывут к родимым берегам. Где ты, без страха и упрека Носивший свой журнальный меч, Финляндский прапорщик Набоков, Кем славны Выборг, «Право», «Речь» 5 . Почтит героя рамкой ...
Входимость: 1. Размер: 9кб.
Часть текста: Before starting work, I used to get a piece of chalk and practise writing on the roof. This is the kind of stuff I copied out of the textbook: 'Does the gardener's two-year-old son love the grandson of his little daughter?' I had picked the book up in the market, and some pages at the beginning, where the pronunciation was explained, were torn out: that is why I never learnt to speak English. But I did learn to read. The first book I read was a volume of Swinburne, and I declaimed my favourite lines up there on the roof: From too much love of living. From hope and fear set free, We thank with brief thanksgiving Whatever gods may be. Than no man lives for ever. That dead men rise up never. That even the weariest river Comes somewhere safe to sea. Later I got "The Golden Treasury of English Verse" from a bookbinder friend, and fell in love with William Blake, John Keats, and S. T. Coleridge, with all the passion of my eighteen-year-old heart. If by some miracle an Englishman could have turned up on the roof beside me and heard me spouting 'The Ancient Mariner' or 'Christabel', he would probably not have recognized his own...
Входимость: 1. Размер: 24кб.
Часть текста: на своем языке и гибкую дикцию подлинника, и стальную упругость его словесной фактуры, и его богатый разнообразными оттенками стиль. Самое звучание пушкинского ямба передано так виртуозно, что даже не знающий английского языка, услышав перевод первых строк, сразу же по слуху догадается, что это "Евгений Онегин". My uncle, rich and well respected, When his old bones began to ache, Determined not to be neglected (A proper line for him to take). The moral's hardly worth exploring But, oh my god! How deadly boring There at the bedside night and day And never walk a step away! The meanness and the degradation To smile and keep his spirits up, Then lay the pillows in their station And sadly tilt a medicine cup. To sigh and think at every cough When will the Devil take him of? Перевод, как видим, весьма доброкачественный. При всех неизбежных отклонениях от подлинника он пытается сохранить его дух. В каждой строфе по четырнадцать строк. В первом четверостишии каждой строфы, как и в подлиннике, перекрестные рифмы (а б а б); во втором - смежные (а а б б); в заключительном двустишии опять-таки смежная рифма (а а) и только в третьем четверостишии вместо опоясывающих рифм (а б б а) снова даны перекрестные, что, конечно, вносит диссонанс в музыкальный строй онегинской строфы. Но первые восемь стихов каждой отдельной строфы сохраняют ее ритмическую структуру вполне. Правда, переведено лишь самое начало романа, всего пятнадцать строф, но каждая из этих пятнадцати есть высокий образец для подражания, каждая громко свидетельствует, что все толки о непереводимости пушкинской поэзии - вздор. Нужно только, чтобы переводчик был талантлив и относился к Пушкину с проникновенной любовью. Если бы талантливый переводчик, о котором я сейчас говорю, не испытывал...
Входимость: 1. Размер: 98кб.
Часть текста: критики) в виде некоего тандема, сиамских близнецов детской поэзии, литературной двустволки, стреляющей дуплетом: Маршак-Чуковский, Чуковский-Маршак. Что-то вроде "Ильф и Петров". Или "Маркс и Энгельс". Или "Макс и Мориц". Удобная легенда, создающая иллюзию ясности, когда далеко не все ясно. Дело не только в том, что С. Маршак - выходец из глубоко русифицированной еврейской семьи, проведший детство в скитаниях по бесконечным российским провинциям - из пригорода в слободу, из слободы в предместье, из предместья еще на какую-то городскую окраину, а К. Чуковский, сын украинской крестьянки и неизвестного отца-еврея, родился в Петербурге и провел ранние свои годы в другом большом городе - в космополитическом котле, каким тогда была Одесса. Дело не только в этом, хотя и эти обстоятельства весьма значительны, поскольку все мы родом из детства, тем более - поэты, тем более поэты, сочиняющие для детей. Важно другое: невозможно даже нарочно придумать два столь несхожих человеческих характера, воплотивших себя в творчестве, столь же несхожем. Бурный, экстатический Чуковский - и строгий, уравновешенный Маршак, страсть и захлеб одного - воля и чекан другого, "романтическое" и "классическое". Вот уж кто воистину был "дьяволом недетской дисциплины" - якобы детский поэт Маршак. Вот уж кто взаправду был демоном экстаза - якобы благостный "дедушка Чуковский". "Дионисийству" одного противостоит "аполлоничность" другого, если этим вышедшим из употребления терминам придать метафорический смысл. "Так бегите же за мною / На зеленые луга!" - захлебываясь от безоглядного восторга, восклицает Чуковский. "Полные жаркого чувства / Статуи холодны", - сдержанно напоминает Маршак с незаметной оглядкой на мрамор лессинговского "Лаокоона". Их решительное несходство и яркую индивидуальность - человеческую и литературную в единстве, ибо какое же здесь может быть...
Входимость: 1. Размер: 53кб.
Часть текста: I Анатолий Федорович Кони, почетный академик, знаменитый юрист, был, как известно, человеком большой доброты. Он охотно прощал окружающим всякие ошибки и слабости. Но горе было тому, кто, беседуя с ним, искажал или уродовал русский язык. Кони набрасывался на него со страстною ненавистью. Его страсть восхищала меня. И все же в своей борьбе за чистоту языка он часто хватал через край. Он, например, требовал, чтобы слово обязательно значило только любезно, услужливо. Но это значение слова уже умерло. Теперь в живой речи и в литературе слово обязательно стало означать непременно. Это-то и возмущало академика Кони. — Представьте себе, — говорил он, хватаясь за сердце, — иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Человек сообщает другому, что кто-то любезно поколотит его! — Но ведь слово обязательно уже не значит любезно, — пробовал я возразить, но Анатолий Федорович стоял на своем. Между тем нынче во всем Советском Союзе не найдешь человека, для которого обязательно значило бы любезно. Нынче не всякий поймет, что разумел Аксаков, говоря об одном провинциальном враче: «В отношении к нам он поступал обязательно». Зато уже никому не кажется странным такое, например, двустишие Исаковского: И куда тебе желается, Обязательно дойдешь. Многое объясняется тем, что Кони в ту пору был стар. Он поступал, как и большинство стариков: отстаивал те нормы русской речи, какие существовали во времена его детства и юности. Старики почти всегда воображали (и воображают сейчас), будто их дети и внуки (особенно внуки)...
Входимость: 1. Размер: 15кб.
Часть текста: и тут же на уроке что-то пишет», — вспоминал через много лет его бывший ученик Сэндфорд Браун. [1] Впрочем, вскоре Уитмен забросил учительство, переехал на север в городишко Гентингтон, в двух шагах от родительской формы, и там сделался редактором ежедневной газетки «Житель Долгого острова» («The Long Islander»), для которой добыл в Нью-Йорке типографский пресс и шрифты. Он не только редактировал эту газету, но и был единственным ее наборщиком, репортером, сотрудником. И каждый вечер превращался в почтальона: развозил ее на собственной лошади по окрестным городам и полям. Впоследствии на склоне лет он любил вспоминать с благодарностью, как приветливо встречали его под вечерними звездами фермеры, их жены и дочери. Впрочем, и этой работе скоро пришел конец, так как, не желая тратить на газетку слишком много труда, он стал выпускать ее все реже и реже. Издатели отказались финансировать дело, находившееся в таких ненадежных руках, и через несколько месяцев Уитмен снова учил детей в одном из соседних поселков. Казалось, он нарочно старался не сделать себе карьеры. Живя в стране, где богатство играло такую громадную роль, он ни разу не соблазнился мечтой о наживе. «Доллары и центы для него не имели цены», — вспоминал о нем позднее его друг. В этот ранний период жизни и творчества Уитмена особенно наглядно сказалась хаотичность и зыбкость его социальной природы. С одной стороны, он как будто рабочий, типографский наборщик. Но в то же время он потомственный фермер, привязанный к старинному родовому гнезду, не вполне оторвавшийся от деревенской земли. Кроме того, он интеллигент — школьный учитель, редактор газет, журналист. Таких хаотически-многообразных людей было немало в тогдашней Америке. Еще так слаба была в этой стране дифференциация классов, что один и тот же человек сплошь и рядом совмещал в себе и мелкого буржуа, и рабочего, и...
Входимость: 1. Размер: 24кб.
Часть текста: Ребенок спросил: Что такое трава? – и принес ее полною горстью; Как я отвечу ему? Я ведь знаю не больше его, что такое трава. Может быть, это флаг моего настроения – из зеленой материи тканный? Или это платочек от Бога, Надушенный, Уроненный нарочно на землю, людям на память, в подарок? Где-нибудь там есть и метка, имя владельца, Чтобы, увидя, мы знали наверное: «чей». Или трава это тоже ребенок, зеленых растений дитя? Или нет, мне сдается теперь: это пышные кудри могил! Вейтесь же, травы, любовно я буду вас гладить! Может быть, вы возросли прямо из груди каких-нибудь юношей, И, может быть, встреться я с ними, я б полюбил их, Может быть, из стариков вы растете, иль из младенцев, только что вынутых из матерей, Может быть, вы материнские чресла? I Слушая граммофон, щенок сошел с ума. – Человека накормили куриным пометом. – Истерическая женщина в припадке ест нечистоты. – Чорт наплевал в чашу, и люди причащаются слюною Чорта, а не кровью Христа. Таковы у современной беллетристики образы. Все в мире тошнотворно, весь мир словно наелся «блевотного» – твердят теперь наши книги, и кто из нас посмеет не согласиться с ними! Читаю сегодня новую книжку – Городецкого «Кладбище страстей», – какой-то свальный блуд, блуд вчетвером, впятером, вшестером, какие-то вытравления плода, какие-то кровавые пятна, чудовищные какие-то зародыши, полосатые, красные головастики, – поистине слюною дьявола причастил меня сегодня Городецкий. Но как же я смею роптать на Городецкого, если Городецкий – это я, если у меня в жилах течет теперь та же дьяволова слюна, если по читателю и писатель; и кто же, как не мы, виноваты, что у наших поэтов гнуснейшие теперь видения, что у нас вместо Шиллера – Сологуб и вместо «Фауста» – «Черные маски»!.. И когда я швырнул в...
Входимость: 1. Размер: 53кб.
Часть текста: Жила там маститая старушка, писательница Л. Ф. Маклакова-Нелидова, которой я доводился внучатным племянником. Она просила меня срочно, из-за плохого ее самочувствия, приехать – забрать кое-какие, писала она, «бижу» и серебро для московской нашей родни. Нелепейше случилось, что как раз в это время призвали меня на повторный сбор командиров запаса, и я так и пустился в путь в плохо пригнанной мятой паре, с двумя кубиками в петлицах. Сейчас словно бы и дико представить тогдашний свой страх, что покажешься подозрительным, а в ту пору – экспресс «Красная стрела», распускающиеся витки обмоток, звякающие в брезентовом портфеле серебряные ложки... – душа убегала в пятки! Тоже и на Чуковского, как припоминаю теперь, эти обмотки и кубики произвели впечатление, когда ввела меня горничная в комнату Л. Ф. Он впрочем тут же и стал прощаться, складываясь вдвое над ухом собеседницы, потому что была крохотного роста и плохо слышала, но с порога, полуобернувшись, снова любопытно меня оглядел. – Отдала весь свой архив Бончу, – сказала Л. Ф. ему вслед, – а вот все ходит, писем нет ли слепцовских или тургеневских... Расспрашивает. Неистощимый какой-то...* Отчасти из-за этого «неистощимый» и припомнился мне рассказанный эпизод. В самом деле: завидная, до последних дней жизни, работоспособность, пылкий интерес к самым различным граням культуры – детскому творчеству, чистоте родного языка, искусству перевода, поэтике русских и нерусских мастеров слова (Некрасов, Чехов, Уитмен) – вся эта...