Поиск по творчеству и критике
Cлово "PHILOSOPHY"
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Входимость: 1. Размер: 12кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Часть текста: - Р. МАРГОЛИНОЙ Вы пробудили во мне слишком много воспоминаний, неведомая мне, но милая Рахиль! У меня в гимназии был товарищ Полинковский, у родителей которого снимал комнату некий велемудрый Равницкий, красивый человек средних лет с золотистой бородой, в очках - насколько я помню, золотых. У Равницкого было множество старинных еврейских книг, и одно время к нему приходил приземистый человек самого обыкновенного вида, про которого говорили, будто он поэт и зовут его Бялик. Лицо у него было сумрачное, глаза озабоченные. Портфели были тогда мало распространены, и он приносил к Равницкому какие-то рукописи, завернутые в газету. Тогда я не знал, что поэты могут быть озабочены, хмуры, бедны, и, признаться, не совсем верил, что Бялик - поэт. Изредка к Полинковскому вместе со мною заходил наш общий приятель Владимир Евгеньевич Жаботинский, печатавший фельетоны в газете "Одесские новости" под псевдонимом Altalena (по-итальянски: качели). Он втянул в газетную работу и меня, писал стихи, переводил итальянских поэтов (он несколько месяцев провел в Италии) и написал пьесу в стихах, из которой я и теперь помню отдельные строки. Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее. Прежде мне импонировало то, что он отлично знал английский язык и блистательно перевел "Ворона" Эдгара По, но теперь он посвятил себя родной литературе - и стал переводить Бялика. Вот тогда он стал часто посещать...
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Часть текста: Он втянул в газетную работу и меня, писал стихи, переводил итальянских поэтов (он несколько месяцев провел в Италии) и написал пьесу в стихах, из которой я и теперь помню отдельные строки. Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром[2]. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее».[3] В следующем письме от 3 июня Чуковский добавил еще несколько штрихов: «…Я считаю его перерождение вполне естественным. Пока он не столкнулся с жизнью, он был Altalena — что по-итальянски означает качели, он писал забавные романсы. Недаром его фельетоны в „Одесских новостях“ назывались „Вскользь“ — он скользил по жизни, упиваясь ее дарами, и, казалось, был создан для радостей, всегда праздничный, всегда обаятельный. Как-то пришел он в контору „Одесских новостей“ и увидел на видном месте — икону. Оказалось, икону повесили перед подпиской, чтобы внушить подписчикам, что газета отнюдь не еврейская. Он снял свою маленькую круглую черную барашковую шапочку, откуда выбилась густая волна его черных волос, поглядел на икону и мгновенно сказал: Вот висит у нас в конторе Бог-спаситель, наш Христос, Ты прочтешь в печальном взоре: „Черт меня сюда занес!“ И вдруг он преобразился: порвал с теми, с кем дружил, и сдружился с теми, кого чуждался. Остались у него два верных друга: журналист Поляков[4] и студент-хирург Гинзбург[5], которого я впоследствии встречал в...
Входимость: 1. Размер: 12кб.
Часть текста: своим от слова до слова. А. Толстой I «Вы хотите знать мое credo?» – спросил меня как-то Пшибышевский. Его у меня нету. Я его не знаю. Да и что может знать о себе художник? Искусство – это искусство, – вот единственное, что известно мне с достоверностью. Остальное все ложь и суета. А на другой день он – с непоследовательностью поэта – читал реферат именно о своем credo, об искусстве, о процессе своего творчества и рефератом этим подтвердил свои же слова: «да и что может знать о себе художник!» Не верю я автокритикам. В них художник поневоле клевещет на себя: стремясь навязать логике сердца – логику разума, он неизбежно принижает свое творчество. Больно вспомнить, как лгал на себя Гоголь, когда приписывал «Мертвым Душам» фанатически-узкую целесообразность, такую для них оскорбительную; как обижал свое вдохновение Эдгар Поэ, навязывая себе в «Philosophy of Composition» сознательное создание «Ворона», как далеко уходил от себя Суинборн в осторожных предисловиях к своим красочным и пьяным стихам. То же случилось и с Пшибышевским. Начал он с того, что «драму в человеке создают не внешние события, а он сам познает ее в душе своей. И душа его центробежна. Это значит, что от нее расходятся отражения во внешний мир, она изменяет внешние события. Прежде же она была центростремительной душою, ибо окружность жизни сбегалась к ней и воздействовала на нее; она же бессильно подчинялась ее напору»... «Старая драма есть, по Пшибышевскому, борьба индивидуальной жизни с внешними категориями: изменятся...